Артем Мичурин - Полведра студёной крови[СИ]
— Кровь — не мясо.
— Ешь печень, я уступлю, скрепя сердце. Могу, кстати, и его пожертвовать. Ливер человечий тебе религия жрать не запрещает?
— При чём тут религия? — скривился Ткач. — Это просто… скотство какое-то.
— Я не говорю, что мы прямо сейчас вопьёмся зубами в ляжку твоей подруги. Это крайняя мера. Но, если другой жратвы не добудем… И вообще, какого хера я тебя уговариваю? Жри, что хочешь. Из саней нихуя не спас, охотиться не умеешь, так давай… накопай себе вкусных кореньев. Или кору пожуй. Она, говорят, питательная. Но мою мясную скотину больше портить не смей.
Ткач криво ухмыльнулся, но смолчал.
— Эй, ты, — подозвал я смышлёную бабёнку, с которой в прошлый раз перетирали за шамана, и протянул ей нож. — Собери хворост и разведи костёр, вам надо обсохнуть. Спички внутри.
Она нерешительно потянулась к рукояти и тут же одёрнула пальцы.
— Бери, не бойся, потом вернёшь. Будешь за старшую. Как звать?
— Урнэ, — быстро спрятала она нож под шкуры, отступила и замерла на месте.
— И чего ждём? Всё, пошла работать! Так, — попытался я мысленно воспроизвести карту, когда отвлекающих факторов поблизости не осталось.
По всем прикидкам никаких водоёмов в радиусе десяти километров от нас не должно было встретиться. Но сани точно ушли не сквозь землю. Карта неточная, или…?
Тревожные догадки я решил оставить при себе. Делиться ими с Ткачём — всё равно, что рассказывать шизофренику об ужасах ада. Но, как бы там ни было, если принять за истину то, что Солнце по-прежнему всходило на Востоке, мы двигались в верном направлении.
Закончив с костром для своих промокших товарок, вернулась Урнэ и отдала мне нож.
— Я возьму? — продемонстрировала она лежащую на ладони блесну с леской, и указала в сторону полыньи. — Рыбачить.
Хм, а я уже и забыл, что у меня в этом НЗ запрятано.
— Валяй.
За полчаса, пока кучка безработных тружениц гужей и хомута грелась у огня, Урнэ вытащила из полыньи две рыбины вполне пристойного размера и, зажарив в углях, торжественно преподнесла одну мне, а вторую — Ткачу.
А не такая уж она и страшная, эта Урнэ. Если отмыть да причесать… Скуластенькая, глаза озорные, зубы целые, с виду — лет двадцать. И пощупать есть за что. Съем её последней.
— У тебя проблема, — подошёл Ткач, сплёвывая обсосанные рыбьи кости.
— Неужели?
— Плоскомордая, похоже, догадалась, чем дело пахнет. Но мне это нравится, — потряс он скелетом, от которого всё ещё шёл пар.
Ну, раз уж даже Алексею-мнененравитсяэтаидея-Ткачёву пришлось по вкусу, грех не запастись рыбой в дорогу, воспользовавшись случаем.
— Эй, как там тебя, — свистнул я Урнэ, не желая показывать, что запомнил её имя с первого раза. — Поднимай своих подопечных, пусть отыщут берег и организуют нам костёр с лежанками. А сама живо к воде и ловить пока клюёт! Красавчик, присмотри за барышнями.
— Если не будешь, — указал Ткач на мою непочатую рыбину, — я съем.
— Премного благодарен, но как-нибудь сам справлюсь. Через три часа. Если ты к тому времени не подохнешь.
— И это у меня-то паранойя?
— Притупилась алкоголем. Но с ней ты мне больше нравился. В самом деле, прекращай этот похуизм. Ты мне живой нужен.
— Как приятно, — ощерился Ткач, ковыряя длинной костью в зубах. — Так бери меня на полное довольствие. А то с голоду помру — что делать будешь?
— Скормлю Красавчику. Не переоценивай свою значимость. К тому же, умрёшь ты далеко не сразу.
— Тридцать дней, я слышал.
— По-разному. Голодал когда-нибудь? Не просто недоедал, а совсем без жратвы, чтоб только вода?
— Двое суток. Однажды.
— Тяжко пришлось?
— Приятного мало.
— Это сущая ерунда. За двое суток и проголодаться в действительности не успеешь. На четвёртые-пятые сутки чувство голода ослабевает. Организм переходит на внутреннее питание. Сколько в тебе? Килограмм сто? Из них примерно двадцать кило жировой клетчатки, восемь кило мышечного белка, двести граммов гликогена мышц, и сто граммов гликогена печени. Это, в общей сложности, около двухсот тридцати тысяч килокалорий. В течение двух с половиной, а то и трёх недель будешь чувствовать себя вполне нормально, если откажешься от перекуса. Он только вредит. Заставляет желудок работать впустую, сбивает организм с толку. А так потеряешь килограмм двадцать пять, но без серьёзных последствий. Нужно лишь правильно восстановиться, не жрать сразу жирного, белкового, да и вообще не налегать, постепенно увеличивать порции. Через месячишко грамотной диеты будешь крепче прежнего. Ну, а если дольше придётся голодать, тогда… К четвёртой неделе начнутся обмороки. Так вот идёшь себе, идёшь, и тут — хуяк! Будто прикладом в жбан зарядили. Поднимаешься, в глазах темно, пару шагов сделал — хуяк! Опять в отрубе. Забавно. Но скоро и это пройдёт. Станут выпадать волосы. Ногти сделаются хрупкими. Зубы будут шататься. Слюнные железы разбухнут так, что голову не опустить. Желудок будет судорожно сокращаться, пока не превратиться в тугой комок. Внутренности начнут отмирать. Будешь ссать собственными почками. Потом начнутся провалы памяти, бред… И вот тогда я склонюсь над твоим полумёртвым телом и прошепчу: "Алексей. Коды. Назови мне коды". И ты назовёшь. А потом… я скормлю тебя Красавчику.
Остаток дня Ткач проходил смурной, но на здоровье не жаловался, а потому я съел свою рыбину, и ещё две.
До того как клёв прекратился, Урнэ успела натаскать целую дюжину этих обитателей невидимой под снегом реки, где теперь покоилась вся наша провизия вместе с санями. Небольшая компенсация, но лучше, чем ничего.
Заночевать решили здесь же. Благо — вечер выдался тихий, а на пути дующих последнее время с севера ветров стоял плотным частоколом лес, метрах в двухстах от нашего маленького лагеря.
Человеческое подсознание устроено очень причудливо и, по большей части, нелогично. Почему-то, когда случается особо жёсткая херня, которую, тем не менее, удалось пережить, человек расслабляется. Идёт, к примеру, испытуемая особь по дороге, а навстречу ей, откуда ни возьмись, упряжка обезумевших лошадей несётся, сметая с пути всё и вся. Единственное, что успевает сделать особь — зажмуриться и покрепче сжать яйца в мошонку. Но… адская упряжка пролетает мимо, лишь задев особь оглоблей. Обошлось! Пронесло! Ух!!! Несколько сломанных рёбер — ерунда, могло и насмерть зашибить. Особь стирает со лба холодную испарину и ковыляет дальше, уверенная, что проблемы закончились. Ну а как иначе? Судьба выпустила пар, дала затрещину, и на этом должна успокоиться. Стало быть, в ближайшую неделю крупных неприятностей можно не ждать. Но тут расслабившаяся особь поскальзывается, падает головой на камень, и пиздец. В чём ошибка этой особи? В том, что она посчитала судьбу справедливой и умеющей соизмерять силы, прилагаемые к подопечным. Но судьба — не мудрый ментор. Она — шаловливое и жестокое дитя.
Ночью налетел западный ветер, поднялась вьюга. Нашу многострадальную палатку едва не унесло, так что пришлось спешно складывать её, чтобы не потерять вовсе. Кое-как справившись с этой непростой задачей, все сбились у костра. Но вскоре и его раскидало ветром, после чего ещё недавно пышущие жаром головни быстро затухли и скрылись под снегом. Опустилась кромешная мгла.
В такую вьюгу моё зрение — плохой помощник. Тут дело не в темноте. Снежная пыль застит глаза. И свет луны даст мне преимущество над и без того подслеповатыми товарищами, от силы в десяток-другой метров.
Оставшись без огня, наш дружный коллектив не придумал ничего лучше, как сгрудиться поплотнее, и хоть так уберечь себя от переохлаждения. Разумеется, в центре оказались мы с Ткачём.
Должен признать, при морозе за минус тридцать и обжигающем, норовящем содрать кожу ветре, даже компания Ткача представляется тёплой и дружеской. Не говоря уж о пяти бабах по кругу. Просиди мы так ночь, и кто знает, чем бы дело кончилось.
Ткач как раз вспомнил о спасённой канистре, когда к завываниям ветра прибавился новый, явно не вьюгой производимый звук. Это был похоже на свист, но не обычный, прерывистый и с меняющейся тональностью.
Я, натянув шарф повыше, поднял голову над нашим уютным кружком и прислушался. Звуки, приглушаемые плотной завесой снега и ветром, сплетались в некое подобие речи. Я бы даже сказал — диалога. Да, так и есть, кто-то или что-то словно переговаривалось с себе подобными.
Красавчик тоже заметил чужое присутствие, и стоял по брюхо в снегу, нюхая морозный воздух.
— У нас, похоже, нарисовалась компания, — прошептал я Ткачу, опустившись внутрь нашего гнёздышка.
— Кто? — стянул он правую рукавицу.
— Не знаю. Я только слышу их.
— А они? Они нас заметили?
— Не думаю.
— Их много? Что они говорят?
— Как минимум двое. Они не говорят. Свистят. И это не люди.
